Неточные совпадения
«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он приедет сейчас. — Она вынула часы и посмотрела на них. — Но как он мог уехать, оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись со мною?» Она подошла к
окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже мог вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он уехал, и
считать минуты.
— Итак, вы
считаете меня спокойным, изнеженным, избалованным существом, — продолжала она тем же голосом, не спуская глаз с
окна. — А я так знаю о себе, что я очень несчастлива.
Но Иноков, сидя в облаке дыма, прислонился виском к стеклу и смотрел в
окно. Офицер согнулся, чихнул под стол, поправил очки, вытер нос и бороду платком и, вынув из портфеля пачку бланков, начал не торопясь писать. В этой его неторопливости, в небрежности заученных движений было что-то обидное, но и успокаивающее, как будто он
считал обыск делом несерьезным.
Она точно не слышала испуганного нытья стекол в
окнах, толчков воздуха в стены, приглушенных, тяжелых вздохов в трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль,
считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что, может быть, в этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, — он совершенно ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.
К тому времени я уже два года жег зеленую лампу, а однажды, возвращаясь вечером (я не
считал нужным, как сначала, безвыходно сидеть дома 7 часов), увидел человека в цилиндре, который смотрел на мое зеленое
окно не то с досадой, не то с презрением. «Ив — классический дурак! — пробормотал тот человек, не замечая меня. — Он ждет обещанных чудесных вещей… да, он хоть имеет надежды, а я… я почти разорен!» Это были вы. Вы прибавили: «Глупая шутка. Не стоило бросать денег».
Все примолкло. Татьяна Марковна подняла на ноги весь дом. Везде закрывались трубы,
окна, двери. Она не только сама боялась грозы, но даже не жаловала тех, кто ее не боялся,
считая это за вольнодумство. Все набожно крестились в доме при блеске молнии, а кто не перекрестился, того называли «пнем». Егорку выгоняла из передней в людскую, потому что он не переставал хихикать с горничными и в грозу.
Теперь вообразите себе мою небольшую комнатку, печальный зимний вечер,
окна замерзли, и с них течет вода по веревочке, две сальные свечи на столе и наш tête-à-tête. [разговор наедине (фр.).] Далес на сцене еще говорил довольно естественно, но за уроком
считал своей обязанностью наиболее удаляться от натуры в своей декламации. Он читал Расина как-то нараспев и делал тот пробор, который англичане носят на затылке, на цезуре каждого стиха, так что он выходил похожим на надломленную трость.
Разговор шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали, на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с рук. Время проходило довольно оживленно, только душно в комнате было, потому что вся семья хозяйская
считала долгом присутствовать при приеме. Даже на улице скоплялась перед
окнами значительная толпа любопытных.
— Да, жук… большой, темный… Отлетел от
окна и полетел… по направлению, где корпус. А месяц! Все видно, как днем. Я смотрел вслед и некоторое время слышал… ж — ж-ж… будто стонет. И в это время на колокольне ударили часы.
Считаю: одиннадцать.
Скитники переночевали у какого-то знакомого Михею Зотычу мужичка. Голод чувствовался и в Суслоне, хотя и в меньшей степени, чем в окрестных деревнях. Зато суслонцев одолевали соседи. Каждое утро под
окнами проходили вереницы голодающих. Михей Зотыч сидел все утро у
окна, подавал купленный хлеб и
считал голодных.
Получив подаяние, она сошла с моста и подошла к ярко освещенным
окнам одного магазина. Тут она принялась
считать свою добычу; я стоял в десяти шагах. Денег в руке ее было уже довольно; видно, что она с самого утра просила. Зажав их в руке, она перешла через улицу и вошла в мелочную лавочку. Я тотчас же подошел к дверям лавочки, отворенным настежь, и смотрел: что она там будет делать?
Между прочим, Лукьяныч
счел долгом запастись сводчиком. Одним утром сижу я у
окна — вижу, к барскому дому подъезжает так называемая купецкая тележка. Лошадь сильная, широкогрудая, длинногривая, сбруя так и горит, дуга расписная. Из тележки бойко соскакивает человек в синем армяке, привязывает вожжами лошадь к крыльцу и направляется в помещение, занимаемое Лукьянычем. Не проходит десяти минут, как старик является ко мне.
— Долго-с; и все одним измором его, врага этакого, брал, потому что он другого ничего не боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и дня по четыре ничего не вкушал и воды не пил, а потом он понял, что ему со мною спорить не ровно, и оробел, и слаб стал: чуть увидит, что я горшочек пищи своей за
окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны
считать, он уже понимает, что я не шучу и опять простираюсь на подвиг, и убежит. Ужасно ведь, как он боится, чтобы человека к отраде упования не привести.
— Ну, я не знаю, что тут
считать правдой или неправдой, но я бы того человека вышвырнул в
окно, будь даже это женщина!
Сусанна Николаевна взглянула затем на темные церковные
окна, где ей тоже местами показались, хотя довольно бледные, но уже огненные и злые лица, которых Сусанна Николаевна
сочла за дьяволов и которые были, вероятно, не что иное, как отблеск в стеклах от светящихся лампадок.
И она взяла первую попавшуюся ей в руки книгу и, взглянув поверх ее в
окно, заметила, что у Борноволокова, которого она
считала Термосесовым, руки довольно грязны, между тем как ее праздные руки белы как пена.
Не спалось ему в эту ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в сердце, как озябшие птицы в стекло
окна; чётко и ясно стояло перед ним доброе лицо женщины, а за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками падал снег с крыши и деревьев, словно
считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель была в ту ночь.
Несчастливцев. Прости меня, прости! Я бедней тебя, я прошел пешком сотни верст, чтоб повидаться с родными; я не берег себя, а берег это платье, чтоб одеться приличнее, чтоб меня не выгнали. Ты меня
считаешь человеком, благодарю тебя! Ты у меня просишь тысячи — нет у меня их. Сестра, сестра! не тебе у меня денег просить! А ты мне не откажи в пятачке медном, когда я постучусь под твоим
окном и попрошу опохмелиться. Мне пятачок, пятачок! Вот кто я!
Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую весь флигель, если не
считать сеней. Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, потолок закопчен, как в курной избе, — ясно, что здесь зимой дымят печи и бывает угарно.
Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол сер и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы входите в зверинец.
Удар часового колокола вывел его на момент из забытья… Бьют часы… Он
считает: один… два… три… четыре… пять… Звуки все учащаются… Он
считает двенадцать, тринадцать… четырнадцать… двадцать… Все чаще и чаще бьют удары колокола… Пожарный набат… Зарево перед ним… Вот он около пожара… Пылает трехэтажный дом… Пламя длинными языками вырывается из
окон третьего этажа…
Ветер притих, зарылся в густой снег. Снег падал тяжело и прямо, густыми хлопьями, он занавесил
окна белым занавесом, на дворе ничего не видно. Никто не говорил с Артамоновым старшим, и он чувствовал, что все, кроме жены,
считают его виновным во всём: в бунтах, в дурной погоде, в том, что царь ведёт себя как-то неумело.
— Матушка наша, красавица, картина писаная! — начала слащаво причитывать Агафьюшка. — Алмаз наш драгоценный!.. Народу-то, народу нынче приезжало нашу королевну глядеть — господи, твоя воля! И генералы, и офицеры, и господа… Я в
окно глядела-глядела, считала-считала, да и бросила.
Возвратясь в свою комнату (она находилась во флигеле и была почти вся загромождена коваными сундуками), Гаврило сперва выслал вон свою жену, а потом подсел к
окну и задумался. Неожиданное распоряжение барыни его, видимо, озадачило. Наконец он встал и велел кликнуть Капитона. Капитон явился… Но, прежде чем мы передадим читателям их разговор,
считаем нелишним рассказать в немногих словах, кто была эта Татьяна, на которой приходилось Капитону жениться, и почему повеление барыни смутило дворецкого.
— А вот, пока вы
считали преферанс, она мне сказала, что будет ночью сидеть у
окна, и что в
окно можно влезть. Вот что значит практический человек! Покуда вы там с старухой
считали, я это дельце обделал. Да ведь ты слышал, она при тебе даже сказала, что она будет сидеть нынче у
окна, на пруд смотреть.
Граф даже не
считал своего выигрыша, а тотчас по окончании игры встал и подошел к
окну, у которого Лиза устанавливала закуску и выкладывала на тарелку грибки из банки к ужину, и совершенно спокойно и просто сделал то, чего весь вечер так желал и не мог сделать корнет — вступил с ней в разговор о погоде.
О чем была его кручина?
Рыдал ли он рыданьем сына,
Давно отчаявшись обнять
Свою тоскующую мать,
И невеселая картина
Ему являлась: старый дом
Стоит в краю деревни бедной,
И голова старухи бледной
Видна седая под
окном.
Вздыхает, молится, гадает
и смотрит, смотрит, и двойной
В окошко рамы не вставляет
Старушка позднею зимой.
А сколько, глядя на дорогу,
Уронит слез — известно богу!
Но нет! и бог их не
считал!
А то бы радость ей послал!
Поручик, например, любил, может быть, общество порядочных женщин и важных людей — генералов, полковников, адъютантов, — даже я уверен, что он очень любил это общество, потому что он был тщеславен в высшей степени, — но он
считал своей непременной обязанностью поворачиваться своей грубой стороной ко всем важным людям, хотя грубил им весьма умеренно, и когда появлялась какая-нибудь барыня в крепости, то
считал своей обязанностью ходить мимо ее
окон с кунаками [Кунак — приятель, друг, на кавказском наречии.] в одной красной рубахе и одних чувяках на босую ногу и как можно громче кричать и браниться, — но всё это не столько с желанием оскорбить ее, сколько с желанием показать, какие у него прекрасные белые ноги, и как можно бы было влюбиться в него, если бы он сам захотел этого.
Отвели мне в заднем коридоре маленький уголочек при окошечке, и пошел я действовать. Очень много, — пожалуй и не
счесть, сколько я господ перечинил, и грех жаловаться, сам хорошо починился, потому что работы было ужасно как много и плату давали хорошую. Люди простой масти там не останавливались, а приезжали одни козыри, которые любили, чтобы постоять с главнокомандующим на одном местоположении из
окон в
окна.
Окна кухни выходили на улицу. Заслушавшиеся россказней Степановны не заметили, что кто-то, подойдя к
окну, долго рассматривал каждого из сидевших и, кажется,
считал их. Потом, подойдя к воротам, перелез через забор и отпер калитку. Собаки залаяли было на него, но он поманил их к себе, приласкал, и псы, узнав своего человека, разбежались по конурам.
Опять к
окну повернулся Марко Данилыч, опять на улице начал прохожих
считать.
Он припомнил все, что он вынес, — конечно не во всю свою жизнь, — нет; это было бы слишком много, да и напрасно, потому что все претерпенное им в Петербурге, до бегства по оброку в провинцию, он уже давно позабыл и, вероятно, даже
считал несуществовавшим, как позабыл и
считал никогда не существовавшим происшествие с гордановским портфелем, до сих пор ничем не оконченное и как будто позабытое самим Гордановым; и зеленое платье… странное зеленое платье, которое бросило в
окно выпавший из рук его нож…
Я за ним не последовал, тем охотнее, что никакой луны не было — и я
считал затею Лаптева о прогулке пустою фантазиею, а потому, проводив его, я уснул глубоким и сладким сном, но… вдруг совершенно неожиданно проснулся — точно меня кто в бок толкнул; я открыл глаза: луна светила в
окно, обливая длинную анфиладу огромных опустелых палат бледным дрожащим светом.
— Вселил бы я его в свой подвал, поглядел бы, как бы он там жил с дочкою своею, в кудряшках да с голенькими коленками! Идешь с завода в подвал свой проклятый, поглядишь на такие вот
окна зеркальные. Ишь, роскошничают! «Погоди, — думаешь, — сломаем вам рога!» Вот и дождались, — сломали! А что вещи, говорите, чужие, да квартира чужая, — так мы этого не
считаем.
Дома он по утрам принимал в кабинете,
окнами в сад, заваленном книгами, рукописями и корректурами, с обширной коллекцией трубок на длинных чубуках. Он курил"Жуков", беспрестанно зажигал бумажку и закуривал, ходил в затрапезном халате, с раскрытым воротом ночной рубашки не особенной чистоты. Его старая подруга никогда не показывалась, и всякий бы
счел его закоренелым холостяком.
Снова он размахнул гитарой, снял фуражку, выставил ее вперед себя, на два шага приблизился к
окнам и снова сказал свою непонятную фразу: «Messieurs et mesdames, si vous croyez que je gagne quelque chosse», — которую он, видно,
считал очень ловкой и остроумной, но в голосе и движениях его я заметил теперь некоторую нерешительность и детскую робость, которые были особенно поразительны с его маленьким ростом.
Будущее, то самое будущее, которое она
считала для себя не существующим, вставало перед ней, освещенным ярким солнцем надежды, подобно этому великолепному расстилающемуся перед ее
окном саду, таким же чистым и светлым.
Лесток являлся иногда на свидания, назначенные ему Шетарди, но боязнь наказания, а может быть и ссылки, парализовала ему язык. В доме, где происходили эти свидания, при малейшем шуме на улице Лесток быстро подходил к
окну и
считал уже себя погибшим. Все это тоже служило препятствием к осуществлению франко-русского плана.
Марья Петровна, однако, было не до сна. Ей захотелось подышать воздухом, к которому она так привыкла; она подняла подъемное
окно сторожки и, высунувшись в него, отдалась сладостным мечтам о недалекой встрече с сыном, которого она
считала потеряным для себя навсегда.
Но первым настоящим днем освобождения я
считаю следующий. Это было прекрасное весеннее утро, и в открытое
окно вливался живительный, бодрый воздух; и, гуляя по камере, я каждый раз при повороте, бессознательно, со смутным интересом взглядывал на высокое
окно, где на фоне голубого безоблачного неба четко и резко вычерчивала свой контур железная решетка.
Комната эта выходила
окнами на двор и служила князю для особых объяснений с теми лицами, с которыми он
считал нужным поговорить наедине.
Под
окном не было никаких следов — это первое, что бросилось мне в глаза; далее, я, видимо, ошибался в высоте
окна,
считая ее не превышающей обычного человеческого роста: в действительности я едва доставал подоконник кончиками пальцев, хотя рост имею выше среднего.
В ту же ночь, разбудив слугу, я приказал ему уложить вещи, и мы уехали. Я не окажу, где нахожусь я сейчас; но всю вчерашнюю и нынешнюю ночь над головою моей шумели деревья и дождь стучал в
окна. Здесь
окна маленькие, и мне легче за ними. Ей я написал довольно обширное письмо, содержание которого
считаю излишним приводить. Больше с нею мы не увидимся никогда.